Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]

Оркестр грянул в ритме, и тут я выложилась, выдала самый модерновый танец. Игорь только пританцовывал передо мной, а уж я постаралась. Руки, ноги, бедра, плечи, голова, даже крестик на груди — все плясало. Видела, что Игорь изумлен, гордится мной, это еще сил прибавляло. Я извивалась, кружилась, приседала, прыгала, по-цыгански трясла плечами… Все пело во мне — вот я какая!

Нас окружили, хлопали в такт музыке, а когда она смолкла, такие аплодисменты раздались, какие, наверное, и Галине Улановой не снились.

Подхватив меня под руку, Игорь повел к столу и все заглядывал в лицо восхищенно, был возбужден.

— Ну, ты молодец, — шепнул, подвигая мне стул, и поцеловал в щеку.

Это тотчас заметили, и над столом раздалось дружное:

— Горько!

Теперь я не испытывала стеснения и повернулась к Игорю с улыбкой.

Красив он был. Сияющие, устремленные на меня глаза словно бы ласкали и говорили больше всяких слов. Хорошо мне было под его взглядом, и я подумала радостно: „Значит, и впрямь судьба“.

До этого была словно бы игра, резкая, подчас грубая, с опасными неожиданностями, но игра. А тут дошло: все всерьез и отступать некуда, дело теперь решенное. Судьба. Этим словом многое легко объяснить, хотя, смысл его совсем не ясен, расплывчат, туманен.

На следующий день мы подали заявление в загс, а через месяц расписались».

Дорогой Сережа!

Какой прекрасный урок преподал ты мне. Я написала тебе о «Записках Серого Волка», всякие страсти-мордасти, душу отвела и забыла. А ты книгу раздобыл, прочел и увидел все иными глазами — жаждущими чистоты и света. Прости за высокопарность. Меня кильдим поразил, а тебе эстонское слово абиэлу врезалось. У меня же тогда оно мимо глаз прошло. А слово-то какое! Абиэлу — семейный брак. Объединены два слова, как два верных человека, — аби (жизнь) и элу (помощь) — и какой глубокий смысл раскрывается в скучном юридическом термине «супружеская пара». Взаимопомощь ради жизни.

Спасибо тебе, Сережа, что вернул мне это слово, вернее — подарил. Теперь-то не забуду.

Многое, открывающееся мне здесь, останется в душе на всю оставшуюся жизнь. Может быть, в самом деле надо ставить человека в такие вот жесткие условия, чтобы научился он хотя бы думать о жизни. Видимо, бывает добрая жестокость, как это ни парадоксально.

Помнишь, я приводила слова Б. Рассела? Я часто к ним возвращалась, оценивая заново. Нет, не прав знаменитый англичанин. Только коллектив и способен разобраться в тех лежащих близко к сердцу интимных вещах, которые составляют колорит и саму ткань индивидуальной жизни. Только он, исходя из своего опыта, богатейшего опыта, может сделать обобщения и верные выводы. Только он. Человек один на один с собой бессилен. Даже себя понять бессилен.

Я пишу все это не потому, что знаю: письмо мое прочтут прежде, чем отправить тебе. Ни выслуживаться, ни тем паче обманывать не хочу. Я в самом деле поняла.

Нам в воскресенье крутили «Калину красную». Я этот фильм и раньше смотрела, на воле, и повесть читала. Только все иначе виделось, иные чувства и мысли вызывало. Главным было пожалуй простое любопытство. О Шукшине много говорили, хотелось не отстать. А прочла, в кино посмотрела — осталось в душе ощущение неудовлетворенности: чего человек наизнанку выворачивается, кому это нужно в наше время? Что мне было в Егоре? Казалось: на разных планетах живем. А теперь в нем свою жизнь увидела. И Нинка так сказала. Она впервые выступила на обсуждении. Я боялась, что опять ляпнет что-нибудь в своем духе. А она встала, пальцы в волнении крутит, щеки пунцовые, и голос высокий, срывающийся.

— Вы не смейтесь, я в Егоре себя увидела, хоть он и мужик. Одни у нас были дороги. Ох, куда они завести могут. Это ведь только случай, что до мокрого дела не дошло, до вышки. Все могло быть. А теперь вот, после колонии, можно новую жизнь начать. Не весь Егор проигрался, осталась в нем душа. И у меня осталась. Осталась.

Слезы у нее на глазах, и у многих женщин слезы. Даже у Керимовой глаза блестели. Неужто она так близко к сердцу наши судьбы принимает? Сентиментальной ведь ее не назовешь.

Ах, эти «Игори»! Сколько они судеб поломали. Да и сами мы хороши. Больно падки на горькие эти сладости. А скатишься, оглянешься назад — все бы переиначила в жизни, да поздно. Теперь только заново не грешить, подняться над самой собой.

Только не просто это.

Помнишь, я тебе о письмах из поселений рассказывала? Водку там одна кляла. Так вот — вернулась в колонию. Что-то там по пьяному делу натворила. «Как же ты сорвалась?» — спрашивают. А она с ухмылкой: «Видно, не перевоспиталась еще». Отсюда рвутся, а вырвутся — все заново начинают. Вот чего я боюсь.

Потому и хочется, чтобы прошлое заново болью вошло в сердце.

Потому и повесть твою с таким нетерпеньем жду. Это тоже прошлое — и твое, и мое — наше. Ты же огорчаешь меня. Как это можно — для себя? Не стоит на машинистку расходоваться? А может быть, стоит? Может быть, другим это тоже нужно? Вон сколько сразу вопросов. Меня вопросы преследуют, одолеваются — как ребенок: сто тысяч «почему»! Так почему же?

Написала, и вдруг мелькнула догадка (верно ли догадалась): это у тебя спор с Сапаром продолжается, в Нисе начатый, это тебе перед самим собой совестно хоть какую-нибудь корысть извлечь из своего влечения. Но какая же это корысть, если она добром для людей оборачивается? Вот — еще один вопрос. Не обижайся, пожалуйста. Вроде бы не мне тебя учить. Но право же, обидно за тебя. Вспомни притчу о зарытом в землю таланте. Не зарывай, отдай людям все, что имеешь.

Как твои восьмиклассницы? Смотри — не завали на экзамене.

Всего тебе наилучшего, дорогой мой человек.

Твоя Вера.

23 мая.

«На собрании совета отряда предложено ходатайствовать перед администрацией о присвоении осужденной Смирновой В. первой ступени исправления. Рада за нее, что подруги ей доверяют. Она действительно достойна получить индивидуальное звание „Кандидат в передовики труда и быта“».

(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).

«Я и не думала, что так сразу в моей жизни все переменится. Вдруг я стала иметь все, о чем и мечтать-то не могла, — машину, модные тряпки, цветной „телек“, самый совершенный „маг“. Пришел черед девчонкам сохнуть от зависти.

Летом мы укатили с Игорем, Сапаром и его подружкой (я так и не поняла, невестой она ему была, женой или просто так) на своей машине к Черному морю. Морской паром высадил нас в Баку, и мы покатили сначала по невзрачной, скудной, совсем, как у нас, равнине, а потом — по горным дорогам, обрамленным сказочным кавказским великолепием. И, глядя на эту красоту, понимая, что все вокруг — мое, для меня, для моей радости, я испытывала такое необыкновенное чувство, которое словами не берусь описать, а скажу только, что оно возвышает, наполняет уверенностью и постоянным ощущением вседоступности. У меня голова кружилась от счастья.

Мы отдыхали дикарями — раскинули палатку на берегу, купались до одури, загорали, весело было, беззаботно. И я все время думала, что предчувствия, возникшие весной на хребте „динозавра“, не обманули меня.

Но однажды меня внезапно охватил страх. Было это ранним утром. Я проснулась первой, все еще спали. Только-только развиднелось. Тихо было вокруг, один шелест волн доносился с берега.

Накануне мы привезли баранины, жарили шашлык, много пили, дурачились, плясали в одних купальниках при луне. И вдруг Игорь приказал негромко: „Стриптиз!“ Я не поняла, а он повторил так же властно. Глаза его были жестокими, требовательными, совсем не пьяными. Подружка Сапара, ее звали Майей, захлопала в ладоши и подхватила: „Стриптиз! Стриптиз! Громче музыку!“ Сапар включил магнитофон на полную мощность. Они с Игорем сидели на земле возле затухающего костра и смотрели на нас. Майя судорожно дергалась под музыку, вскидывала руки — они извивались, как змеи, завела их за спину — и лифчик упал к ее ногам. Груди у нее были тугие, не опадали. Ребята взвыли от восторга: „У-у…“ Она схватила меня за руку, закружилась, смеясь. Я почувствовала ее пальцы на спине, но не успела отреагировать, — Майя со смехом понеслась вокруг костра, размахивая моим бюстгальтером. Игорь и Сапар снова завопили. А я кинулась в палатку. Игорь пришел следом.

— Ну, чего ты! — спросил недовольно. — Девочку из себя строишь? Надо брать от жизни все…

— Уйди, — огрызнулась я, натягивая до подбородка одеяло.

В эту минуту я его ненавидела.

— Дура, — произнес он с презрением и ушел.

В палатку он не вернулся.

Когда я проснулась на рассвете одна, на меня накатил страх. Озноб бил, я думала, что холодно, натянула поверх одеяла все тряпки, какие были под рукой, но дрожь унять не могла. Мне было страшно лежать в одиночестве, но выйти я не решалась и долго дрожала так, не понимая, что со мной. Хотелось плюнуть на все, „проголосовать“ попутной машине и уехать отсюда навсегда. Но у меня даже денег не было. Вчерашний стыд жег, вся моя сущность протестовала против предложенного мне бесстыдства. Я боялась с Игорем встретиться, с Сапаром, с Майей. Что я им скажу, поймут ли они меня? Ведь осуждают же наверняка. И Майку я словно бы унизила: выходит, я лучше. Я в самом деле лучше, только надо ли было демонстрировать это? Обидела ведь девчонку… Все шло так хорошо, а я… Могла бы все в шутку обратить. Силком меня никто раздевать бы не стал. А теперь как будем вместе?